Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | The sun was at its peak. Its disk, brass behind the dust, was hanging right in the middle of sordid white, unclear sky; the bustard of a shadow was squirming and bristling from under my soles, now vague and grayish, now – alive with its outlines getting sharp and swelling with darkness and then - especially ugly. There was not a sign of a road here – only a tuberous field of grayish-yellow, dry clay, chapped and worn, hard as rocks and so empty that it was a complete mystery how it could produce such a mass of dust. The wind, praise be, was blowing from behind. Back there, it engulfed uncountable flows of foul scorching blizzard and stubbornly dragged it along the ledge, burned by the sun and squeezed in between the abyss and the Yellow Wall; at times it egested whirling protuberances into the sky or gallanted the swan necks of tornadoes, tight and flexible, sometimes it would simply bowl along the curling roller of dust and then, suddenly enraged, would hurl this spiny meal powder at our backs, heads and hair, getting brutal it would lash our dump sweaty napes, whip our hands and ears, stuff our pockets, and pour it into our collars… There was nothing here, had been so for a long time. Maybe, forever. Sun, clay and wind. Rarely would appear a thorny skeleton of a bush, torn out by the roots God knows where behind: it would rush by, whirling and leaping like an aping buffoon. And nothing: not a drop of water, not a sign of life. Only dust, dust, dust, dust… At times the clay under one’s feet would disappear and give way to some utter hash of stones and rocks. It was red-hot like in Hell. Here and there in the rushing clouds of dust giant cliffs would show – grayish-white as if powdered with flour. Wind and heat would give them the most incredible shapes, and it was terrifying seeing them like that, showing and vanishing like ghosts, playing their own hide-and-seek. Meanwhile the crushed stones would get bigger and bigger till they run out abruptly under one’s feet as they hit the clinking clay again. |