Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | Slnko bolo v zenite. Od prachu medený kotúč, visel v strede belavého, nečistého neba. Hrozivý tieň sa zvíjal a ježil pod samotnými podošvami. Niekedy šedý a nejasný, inokedy zas akoby znovuzrodený, oplýval najmä ohavnosťou a ostrosťou obrysov naliatych černotou. Široko ďaleko nebolo žiadnej cesty, jedine hrboľatá sivo-žltá suchá hlina, popraskaná, ubitá, tvrdá ako kameň, ba čo viac - nahá. Až nepochopiteľné bolo odkiaľ sa tu vzalo také množstvo prachu. Chvála Bohu, vietor fúkal do chrbta. Niekde ďaleko do seba nasával nevyčísliteľné tony odporne rozpáleného prášku a s tupou tvrdohlavosťou ho vláčil pozdĺž slnkom vyprahnutého výčnelku, zovretého medzi priepasťou a Žltou stenou. Raz ho vymrští krútiac protuberanciu až do samého neba, inokedy sa zas horko-ťažko ohýba, takmer koketne, pripomínajúc labutie krky. Jednoducho bol unášaný valiacim sa valom a potom, spolu s vetrom, hádzal pichľavú múku do chrbta, vlasov, šľahal zvieratá po spotenom zátylku, švihal po rukách, ušiach, prepchával vrecká, padal za golier... Ničoho tu nebolo, už dávno tu ničoho nebolo. Vlastne, nikdy tu nič nebolo. Slnko, hlina, vietor. Len občas preletí, okrúti sa a vyskakuje. Pripomína šaša. Tŕnistá kostra kríka, ktorý bol vytrhnutý s koreňom. Len Boh vie kde zostal. Ani kvapka vody. Žiadny náznak života. Len prach, prach, prach, prach... Z času na čas sa kde-tu pod nohami hlina prepadla a vytvorila jednoliate kamenné omrvinky. Všetko tu bolo rozpálené ako v pekle. Raz sprava, raz zľava začínali vykúkať z oblakov prachu gigantické úlomky skál. Šedé ako múka. Vietor a páľava im dodávali tie najzvláštnejšie a najnečakanejšie črty. Išla z nich hrôza. Najskôr sa objavia, potom zas zmiznú. Ako prízraky. Doslova sa hrajú tie svoje kamenné schovávačky. Ale štrk pod nohami sa zväčšoval, no odrazu sa roztrúsil a pod nohami opäť cvendžala hlina. |