Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | Slnko stálo v zenite. Domedena rozžeravený disk visel uprostred belavého, nečistého neba, zmrzačený tieň sa krčil a ježil rovno pod podošvami, raz šedivý a rozmazaný, inokedy akoby z ničoho nič ožil, znovu nadobudol ostré črty nalievajúc sa čierňavou, čo ho robilo obzvlášť ošklivým. O nejakej ceste tu nemohlo byť ani reči - bola len hrboľatá, sivožltá suchá hlina, popraskaná, udupaná, tvrdá ako skala, a natoľko holá, až bolo úplne nepochopiteľné, kde sa tu také množstvo hliny berie. Vietor dul, chvalabohu, odzadu. Kdesi ďaleko vzadu do seba nasával nespočetné tony odporného rozhorúčeného prachu, a s tupou vytrvalosťou ho vláčil pozdĺž slnkom vyprahnutého výbežku zovretého medzi priepasťou a Žltou stenou, chrliac ho najprv v krútiacich sa protuberanciách do samých nebies, hneď nato ho prudko skrútiac v smršti poddajných, takmer koketných labutích šijí, aby ho vzápätí len tak kotúľal v kúdoloch prachu, a potom, pre zmenu zúrivo, metal pichľavý prach do chrbta, do vlasov, šľahal, zver jedna, do zátylku mokrého od potu, švihal po rukách, po ušiach, napĺňal vrecká, sypal za golier... Tu už nebolo ničoho, už dávno ničoho nebolo. A možno už nikdy. Slnko, hlina, vietor. Iba občas preletí, vrtiaca sa a pokopávaná vopred imaginárnym klaunom, ostnatá koruna kríka, vytrhnutého aj s koreňmi pánboh vie kde vzadu. Ani kvapka vody, žiadne známky života. A iba pach, prach, prach, prach... Hlina pod nohami sa sem-tam niekam stratila, a objavila sa súvislá kamenná drť. Všetko tu bolo rozžeravené, ako v pekle. Z chuchvalcov nesúceho sa prachu začínali tu sprava, hneď zas zľava, vykúkať gigantické fragmenty skál - sivé, akoby posypané múkou. Vietor a žiar im dodávali podivné a nečakané kontúry, a bolo desivé, keď sa takto zjavovali a vzápätí mizli, ako prízraky, akoby hrali svoju kamennú schovávačku. A štrk pod nohami sa stával čoraz väčším, keď zrazu ložisko skončilo a pod nohami opäť zaznela hlina. |