Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | The sun was in zenith. The sun disk, copper from dust, hung in the middle of the albescent, dirty sky. Bastardly shadow (sometimes being grey and blurred, sometimes becoming alive and sharp, ripening with blackness and, then, especially ugly) writhed and bristled under the very soles. There was no road at all here. There was bumpy yellow-grey dry clay chapped, crushed, hard as flint, and so bare that it was completely unclear how such a mass of dust appeared here. The wind, thanks God, blew in the back. Somewhere far away behind it sucked down countless tons of rotten scorching newly fallen dust and with dull stubbornness dragged the dust along the burnt by the sun jut squeezed between the abyss and Yellow wall by throwing it as a swirling protuberance up to the sky, by twisting toughly in supple, almost coquettish swan necks of tornadoes, by simply rolling as a curling billow, and then suddenly going wild tossed prickly flour in backs, hair, getting furious lashed on nape, whipping on hands, ears, getting into pockets and under the collar. Nothing was here; there was nothing here for a long time already. And maybe there had never been anything before. The sun, clay, wind. Only sometimes a prickly skeleton of a bush pulled out with the roots in some God-forgotten place behind would gallop swirling and leaping as a wriggling clown. Not even a drop of water, no signs of life. And only dust, dust, dust, dust... From time to time the clay under feet disappeared somewhere and continuous stone medley began. Everything was as scorching here as in hell. First, from the right, then, from the left grey (as if dusted with flour) giant rock pieces began to become clear in the clouds of racing dust. Wind and heat gave them the strangest and most unexpected outlines, and it scared that they appeared and then again disappeared as ghosts as if playing in stony hide-and-sick. And crushed stone under feet became bigger and suddenly the scattered stone ended and clay rang under feet again. |